Неточные совпадения
Брови его были нахмурены, и
глаза блестели
злым и гордым блеском.
Я вперед всё расскажу, — и
злой свет зажегся в ее за минуту пред этим нежных
глазах.
Жалко их! и Наталью Савишну жалко, и березовую аллею, и Фоку жалко! Даже
злую Мими — и ту жалко. Все, все жалко! А бедная maman? И слезы опять навертывались на
глаза; но ненадолго.
Этот грубый рассказ, рассмешив мать и Спивак, заставил и Лидию усмехнуться, а Самгин подумал, что Иноков ловко играет простодушного, на самом же деле он, должно быть, хитер и
зол. Вот он говорит, поблескивая холодными
глазами...
— Розанов — брехун, чувственник и еретик, здесь неуместен. Место ему уготовано в аду. — И,
зло вспыхнувшими
глазами покосясь в сторону Самгина, небрежно пробормотал...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал
злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные
глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со
зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на
глазах карательного отряда…»
Он смотрел в ее серьезное лицо, в печальные
глаза, ему хотелось сказать ей очень
злые слова, но они не сползали с языка.
Его фарфоровое, розовое лицо, пухлые губы и неопределенного цвета туманные
глаза заставляли ждать, что он говорит женственно мягко, но голосок у него был сухозвонкий, кисленький и как будто
злой.
Его особенно, до
злого блеска в
глазах, раздражали марксисты. Дергая себя за бороду, он угрюмо говорил...
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные
глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное,
злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Неприятен и сиповатый тенорок, в нем чувствуется сердитое напряжение, готовность закричать, сказать что-то грубое,
злое, а особенно неприятны маленькие, выпуклые, как вишни, темные
глаза.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже
злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные
глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Она открыла дверь, впустив в коридор свет из комнаты. Самгин видел, что лицо у нее смущенное, даже испуганное, а может быть,
злое, она прикусила верхнюю губу, и в светлых
глазах неласково играли голубые искры.
Ему казалось, что Лидия сама боится своих усмешек и
злого огонька в своих
глазах. Когда он зажигал огонь, она требовала...
Она уже не шептала, голос ее звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось, напомнив Климу колдунью с картинки из сказок Андерсена. Сухой блеск
глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что в ее взгляде горит чувство
злое и мстительное. Он опустил голову, ожидая, что это странное существо в следующую минуту закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой...
Он сильно разбух, щеки оплыли, под
глазами вздулись мешки, но
глаза стали еще острее,
злей, а борода выцвела, в ней явился свинцовый блеск.
Но после этих припадков Клим видел, что
глаза ее смотрят на него недружелюбно или вопросительно, и все чаще он подмечал в ее зрачках
злые искры.
Клим Самгин никак не мог понять свое отношение к Спивак, и это злило его. Порою ему казалось, что она осложняет смуту в нем, усиливает его болезненное состояние. Его и тянуло к ней и отталкивало от нее. В глубине ее кошачьих
глаз, в центре зрачка, он подметил холодноватую, светлую иголочку, она колола его как будто насмешливо, а может быть,
зло. Он был уверен, что эта женщина с распухшим животом чего-то ищет в нем, хочет от него.
— Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под собою не слышу, выходя на публику, холод в спине, под ложечкой — тоска!
Глаза,
глаза,
глаза, — говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины —
злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире
злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими
глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос и делая большие
глаза. — Вы употребляете во
зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
У ней
глаза горели, как звезды, страстью. Ничего
злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и сила.
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься с ним? — говорила Вера, пытливо глядя в
глаза бабушке. — Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему
зла…
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее
глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или
злой досады.
У него упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое,
глаза блуждали, сверкая
злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях,
глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Когда он открывал
глаза утром, перед ним стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной,
злой и холодной к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
Райский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие
злые и холодные у него были
глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
— Это не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем никакой разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни
злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что в моих
глазах все одинаковы.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от
злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета.
Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
— Но только всё-таки вы оставьте меня, — прибавила она, и в страшно скосившихся
глазах, которыми она взглянула на него, Нехлюдов прочел опять напряженное и
злое выражение.
Маслова была одета опять попрежнему в белой кофте, юбке и косынке. Подойдя к Нехлюдову и увидав его холодное,
злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая рукою край кофты, опустила
глаза. Смущение ее было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.
Постараюсь быть яснее: вера в торжество формы, кажется, уже поколебалась у самых слепых ее защитников, потому что всякая форма является только паллиативной мерой, которая просто убаюкивает нас и заставляет закрывать
глаза на продолжающее существовать
зло…
— Ну, любит не любит, это я сама скоро узнаю, — с грозною ноткой в голосе проговорила Грушенька, отнимая от
глаз платок. Лицо ее исказилось. Алеша с горестью увидел, как вдруг из кроткого и тихо-веселого лицо ее стало угрюмым и
злым.
Остановившись на пороге, оглядел компанию и засмеялся длинным, наглым,
злым смешком, всем отважно глядя в
глаза.
— Да, но он
зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, — с содроганием обиды проговорил Иван. — Но он клеветал на меня, он во многом клеветал. Лгал мне же на меня же в
глаза. «О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца…»
Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил
глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с
золой.
Катерина Васильевна ничего не отвечает на это, только в
глазах ее сверкает
злое выражение. «Какая ты горячая, Катя; ты хуже меня, — говорит Вера Павловна.
Солнца
Любимый сын-пастух, и так же ясно,
Во все
глаза, бесстыдно, прямо смотрит,
И так же
зол, как Солнце.
Закрой сперва сыпучими песками
Глаза мои, доской тяжелой сердце
У бедненькой Купавы раздави,
Тогда бери другую. Очи видеть
Разлучницы не будут, горя
злогоРевнивое сердечко не учует.
Снегурочка, завистница, отдай
Дружка назад!
Но сестрица как вкопанная остановилась перед нею. Лицо у нее
злое, угрожающее; зеленоватые
глаза так и искрятся.
— Вот в том-то, понимаешь, и штука, — ответил капитан просто: — темно, хоть
глаз выколи, а он видит, что лохматый и черный… А зажег спичку, — нигде никого… все тихо. Раз насыпал на полу
золы… Наутро остались следы, как от большой птицы… А вот недавно…
Пашковский наслаждался, но искорки в его
глазах становились все
злее.
— А как вы полагаете, откуда деньги у Болеслава Брониславича? Сначала он был подрядчиком и морил рабочих, как мух, потом он начал спаивать мужиков, а сейчас разоряет целый край в обществе всех этих банковских воров. Честных денег нет, славяночка. Я не обвиняю Стабровского: он не лучше и не хуже других. Но не нужно закрывать себе
глаза на окружающее нас
зло. Хороша и литература, и наука, и музыка, — все это отлично, но мы этим никогда не закроем печальной действительности.
Галактион стоял все время на крыльце, пока экипаж не скрылся из
глаз. Харитина не оглянулась ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и жаль себя. Вся эта поездка с Харитиной у отца была только
злою выходкой, как все, что он делал. Старик в
глаза смеялся над ним и в
глаза дразнил Харитиной. Да, «без щей тоже не проживешь». Это была какая-то бессмысленная и обидная правда.
Поглядела на него мачеха,
Злым огнем
глаза ее вспыхнули,
Крепко она встала на ноги,
Супроти Ионы заспорила:
— Ах ты, тварь неразумная,
Недоносок ты, выбросок,
Ты чего это выдумал?
Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелеными
глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих
глаз. Мне казалось, что дед
злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.
— Знаешь, что я тебе скажу! — вдруг одушевился Рогожин, и
глаза его засверкали. — Как это ты мне так уступаешь, не понимаю? Аль уж совсем ее разлюбил? Прежде ты все-таки был в тоске; я ведь видел. Так для чего же ты сломя-то голову сюда теперь прискакал? Из жалости? (И лицо его искривилось в
злую насмешку.) Хе-хе!
Восторженно-благоговейное чувство охватило ее с новою силой, и слезы навертывались на
глаза от неиспытанного еще счастья, точно она переселилась в какой-то новый мир, а
зло осталось там, далеко позади.
Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся от лба вниз к щекам, точно уродливая тыква, со всеми своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми
глазами, с тонкими,
злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...